О языке, конечно, вправе говорить специально обученные специалисты – узкопрофильные лингвисты, остепененные филологи, эрудированные литературоведы. Владеющие ключами доступа к тайнам и механизмам нашей основной и неизбежной для каждого системы коммуникации. Просвещенные и посвященные. Но в еще большей степени о языке вправе говорить простые обыватели. Ведь если бы обыватели не говорили на языке о языке и не только о языке, труд лингвистов, филологов и языковедов любых мастей был бы напрасен.
Равно как и церковнославянский язык и его судьба в современной церковной жизни – удел для анализа и вердиктов не только специально созданных научно-богословских комитетов, комиссий и экспертных групп.
Переживать за церковнославянский должен и церковный мир в его полноте. Равно как в обычном мире нет ни одного человека в здравом уме и трезвой памяти, который не владел бы как минимум одним – родным – языком, так и в мире русской церковности нет ни одного чада Церкви, кто вплотную не сталкивался бы, не срастался бы – с разной степенью успешности – с церковнославянким текстом. И для человека, воспитываемого и воспитуемого сегодня в традиции русской духовной культуры, церковнославянский язык волей-неволей, но вынужден быть языком родным.
В мире Церкви у каждого – своя личная дорожка с разной степенью извилистости. И психология восприятия тех или иных церковных реалий порой очень разнится в зависимости от разных обстоятельств. Кто-то спотыкается о церковнославянский язык. А кто-то им наслаждается. Я выскажу несколько слов от имени вторых. Причем принципиально выскажу их с позиций простого приходского обывателя с некоторым опытом церковной жизни. Даже в какой-то степени – с позиций потребителя религиозных услуг, как сейчас любят говорить некоторые западные социологи религии, изучающие "потребительское поведение" современных верующих в пространстве храма.
Сперва – немного максимализма и крайностей. Мне как простому церковному обывателю страшно представить себе такую антиутопическую картину церковного мира, в котором церковнославянский язык вдруг бы взял и исчез. Оказался бы просто стерт из народной памяти. Попал бы под тотальный запрет. Вот он был – и враз его не стало. Приходишь в храм, будь то центр Москвы или далекий северный монастырь, а там – та же самая чеканно-суконная обыденная речь, которую ты только что услышал в информационном выпуске по радио в машине. Привычные словесные конструкции на автопилоте вливаются в сознание. Конструкции, как раньше сказали бы, "газетные", а теперь уместнее сказать – "интернетные".
Поэтика, загадочность, непривычность, инаковость церковнославянского языка заменена на обычный, привычный, логичный повседневный язык. Нет, это, конечно, замечательный язык, он правилен и грамотен, он литературен и живописен. Но он – обыкновенный. Удобный. Привычный. Моментальный. И именно поэтому он лично для меня страшен в качестве маловероятной, но все-таки перспективы тотального осовременивания богослужебного строя в наших храмах. Страшен так же, как, скажем, возможное вхождение в обиход исповеди по интернету или сокращение литургии до 20 минут.
Комфорт и удобство – это вообще довольно коварные понятия в призме церковной жизни как жизни в Православной Церкви. Особенно когда они подаются под соусом миссионерской ретивости. В том смысле, что вот сейчас нам немедленно необходимо пойти на эти, эти и эти упрощения с целью повысить удои привлечь дополнительную паству и сделать для новоначальных путь в Церковь проще, понятнее, доступнее...
Я сейчас выскажу совершенно контрмиссионерскую, эгоцентричную и поэтому, очевидно, заведомо греховную, по мнению нециих, мысль. Однако я убеждена: плохому танцору мешают стены, а плохому молитвеннику – непонятная речь, духота и теснота в храме, затянутость богослужения, строгость предпричастного говения etc. Не неопытному, не начинающему, не слабому, а именно – внутренне ленивому молитвеннику. Человек может быть с довольно солидным, с формальной точки зрения, многолетним стажем церковной жизни – но при этом все эти годы вынашивать в себе набор претензий и пожеланий к организации церковного устройства, внешнего и внутреннего. И жить с убеждением, что не он должен менять себя, но Церковь должна трансформироваться под его потребности. Пусть даже в "мелочах" – к примеру, в замене напрочь непонятных церковнославянских слов в текстах Постной Триоди, читаемых-то всего раз в год, на более понятные современному уху. Уху, в которое так удобно ложится наушник от последней модели айфона. В котором, в свою очередь, так удобно прослушать канон Андрея Критского, потому что плотно забитое расписание не позволяет выбраться в храм. И уж тем более в этом расписании не может найтись времени на то, чтобы повнимательнее вчитаться в церковнославянские тексты или полистать словарь...
Тезис о том, что адаптация богослужебного языка под современные нормы привлечет в храмы дополнительных прихожан, на мой взгляд, мифологичен. Когда человек действительно приходит в храм к Христу, его не останавливают препятствия в виде малопонятных слов и постов. Церковный мир открывается ему во всем своем поражающем богатстве, и неизменной частью этого богатства является церковнославянский язык со всеми "поелику", "понеже", "внегда", "зело" и, конечно же, "дондеже". А как же – ведь теперь еще и эти странные, старинные, старорусские слова связывают тебя с этим дивным новым миром Православия, ассоциируют с этим чудом Встречи, которая теперь есть в твоей жизни.
Во всяком случае, я осмеливаюсь судить об этом с опорой на опыт воцерковления – свой личный, опыт своих близких и друзей, которые приходили в храмы в середине 90-х. Постепенное, шаг за шагом, слой за слоем, слово за словом, освоение церковнославянского было таким удовольствием. Мы, и близко не филологи, с наслаждением перекатывали на языке слоги, необычные сочетания букв, постепенно, по мере углубления понимания, вводили церковнославянские фразы и словосочетания в шутливый обиходный разговор, заражаясь "бурсацкой" книжнической модой. Было интересно читать подстрочники к богослужебным текстам, было занимательно расшифровывать многократно слышимые от клироса "загадки" типа "непщевати вины о гресех". Я до сих пор не всегда могу вспомнить сходу, что означает эта фраза. Но я четко знаю: мой склероз – моя вина. Мне надо улучшать память и залезть в словарь. Но не Церкви надо изменить свой язык для того, чтобы мой нежный слух не смущался странным словом "непщевати".
Царство Небесное нудится, как бы мы ни хотели этого избежать. Как бы мы ни хотели адаптировать этот процесс под нужды века по аналогии с растворимым кофе, микроволновой печкой, Гугл-поиском и молитвословом в айпаде, который можно пролистать, лежа на диване, – и тут же уйти смотреть видеоролики в ютюб. И в данном случае церковнославянский язык, предполагающий определенный труд в его освоении, – тот необходимый балласт, защищающий нас, современников, у которых гаджеты стали, по слову медиапсихологов, "продолжением собственного тела", от разжижения и размягчения.
Нет, не надо впадать в фанатичные крайности. И церковнославянский язык, как и любой язык, – это живой организм, правда, живущий по совершенно особым временным законам и меняющийся особыми темпами. Живому организму свойственно избавляться от ороговевших клеток – но только естественным путем. А снимать с него жизнеспособные ткани – это живодерство. Поэтому любые дискуссии о грядущей жизни церковнославянского – а дискуссии эти неизбежны – должны вестись с максимальной деликатностью и аккуратностью в отношении их возможных последствий.
Надо, конечно, думать и о новоначальных, проявлять к ним милосердие. Надо издавать такие учебники церковнославянского языка, по которым было бы приятно и занимательно учиться. Которые можно было бы читать в смартфоне и слушать в плеере по дороге на работу или в самолете. Нужны многочисленные аудио – и видеокурсы. Нужны качественные издания богослужебных текстов с подстрочными переводами на русский, предназначенные специально для прихожан, – а ведь подобные книги, кажется, сейчас почти совсем отсутствуют на православном книжном рынке. Между тем, спрос был бы высок. Нужна популяризация церковнославянского для школьников и студентов, причем в игровых, соревновательных формах. Одним словом, поле непаханное – с учетом скорости изменения основных технических средств, при помощи которых современники получают новые знания и новую информацию...
Олбанский язык с его упрощизмами умудрился переползти из интернет-пространства в нашу невиртуальную повседневность – и страшно утомил. Очень не хочется повторения такого же "упрощенческого" сценария и в церковном языковом пространстве.
