Печская игумения Феврония: "Живой из Церкви не уйду"

Игумения монастыря Печская патриархия рассказывает о неизвестных многим событиях жизни этой святыни и своем монашеском пути. В 1939 году ее принял в монастырь Жичи владыка Николай, в 1957-м – перевели в Печскую патриархию.

«Я предчувствовала недоброе. Но такое… чтобы жить, как в концлагере, чтобы охраняли чужие войска… чтобы наш народ в свою святыню приходил в страхе, не могла предположить, и честно вам скажу: я молилась о том, чтобы уйти из этого мира. В мои годы, после всего пережитого быть свидетелем этой трагедии! Но и туда уходят не когда хочешь, а когда позовут…»

Такими словами мать Феврония, игумения Печская, начинает свой рассказ. И она все время повторяет вопрос: «Доживу ли до того времени, когда мы преодолеем эту трагедию, когда в Печ вернутся сербы, которые тут веками жили? Всегда было трудно, но было больше надежды. Я молюсь, верю, что и эти беды преодолеем».

Ее долгий монашеский путь начался семь десятилетий назад – в 1939 году, в монастыре Йованье, по благословению владыки Николая (Велимировича), тогда епископа Жичского.

«Это были другие времена, – рассказывает мать игумения, – совсем непохожие на те, которые пришли потом. В школе мы праздновали святого Савву так, как подобает праздновать память святого. Школьники после литургии с пением, крестами и хоругвями приходили в школу. Впереди – икона. Школы украшали хвоей и вышитыми рушниками… Всё время думала о жизни святителя: как он оставил царскую корону и ушел в монастырь. Должно быть, это драгоценней любого материального блага. И хотя мои родители были состоятельными, а я хорошо училась, призыв оказался сильней. Я решила пойти в монастырь. Родители были удивлены, и братья и сестры тоже – нас было восемь. Но раз так, то мать сказала мне на прощание: “Живая из Церкви не уходи. Если передумаешь, некуда тебе вернуться”…»

Матушка Феврония говорит о покаянии:

«А нам, не дружным, было у кого учиться и по чьим проповедям жить. Но учились ли? Каждая из нас знает ответ, но вот признать и покаяться – долгий путь. В Жиче я впервые услышала, как проповедует владыка Николай: “Знаешь ли, дитя, почему народ, одержавший победу, терпит поражение из-за раздоров и несогласия? Ест хлеб, горький от слез? Потому что внешнего врага победил, а внутреннего – нет”».

Вместе с 18-летней Петрой Божич (мирское имя игумении Февронии) из села Сандич в монастырь отправились и ее родная сестра и сестра двоюродная:

«Отправились мы втроем в Жичу на Великий собор, шли пешком до Лозницы, вещи – на телеге; идем и поем. В Лознице переночевали, а оттуда снова пешком до Валево, Чачка в Жичу. Пришли, развернули хоругви, поем – народ смотрит на нас… Был там и владыка Николай. Говорим ему:

– Преосвященный владыка, мы пришли, чтобы остаться.

– Правда? – спрашивает.

– Правда, – отвечаю, как старшая.

Владыка Николай отправил нас в монастырь Йованье, в Овчарско-Кабларское ущелье, ждать монашеского пострига.

Долго мы ждали, что он нас пострижет, но не дождались. Началась война, владыку Николая немцы заточили сначала в монастыре Рача, потом в Войловице, потом отправили в Дахау. Он все пережил, а умер на чужбине. Печально, что он при жизни из-за коммунистического режима не смог вернуться в Сербию. Народ почтил его страдания, только когда его мощи были перенесены в Лелич.

Потом были гонения на священство и монашество, но монастыри выстояли. Боролись, как могли, но сердце болело, что святого Савву изгнали из школы (святой Савва Сербский – покровитель школьников и студентов. – Примеч. пер.). Понадеялись на себя, погордились, возвысились над Всевышним, себя обожествили, пали душой и телом. Но мы не должны падать духом, слабеть в вере, в надежде на Христа.

И вот в Тавне получаем известие, что Печской патриархии нужно сестричество. Нас семерых, моих сестер и еще четырех монахинь, направляют в Печ. Говорят: так решил патриарх. Радость сердца меня несла: Печская патриархия, древний престол сербских патриархов и святителей. И думаю: народ, вероятно, это понимает. Кто тогда думал, что мы сразу столкнемся с бедой?!

Kогда мы пришли в Печскую патриархию, восстали против церкви коммунисты, говорят: “Надо сделать в монастыре музей, церковь больше не нужна!” Никто не спрашивал монахинь, на что и как они будут жить. Патриарх Викентий сказал комиссарам, чтобы они передали всем, кто против монастыря: “Отныне вы не имеете к сестричеству никакого отношения. Если хотите приходить в монастырь – приходите, молитесь Богу. Если не хотите – как хотите…”»

Семь монахинь одни начали возвращать монастырь к жизни.

«A не было ничего, в доме пусто, церковь и конак протекают. Во дворе несколько сербских семей. Живут здесь. О монастыре заботилась одна старая женщина и один монах. Печаль. И наш большой грех.

Мы вставали в 3 часа, работали до темноты. Строим, поднимаем дом. Солнце не видело нас спящими. Не знаем, за что хвататься… Кое-как свели концы с концами, купили быков и машину, потом коня. Видят люди: работаем – и потихоньку стали приходить, приносить, кто что может…

Дом стал обустраиваться, но крыша по-прежнему протекает. Вскоре собралась в Приштину, в Институт защиты памятников культуры. Спрашиваю: “Можете ли вы помочь, чтобы патриархия не рухнула от влаги?” Молчат они, молчат, смотрят на меня… Потом говорят: “Что вам ремонтировать: церковь или дом?” Отвечаю: “Церковь, чтобы не болела, а мы как-нибудь обойдемся”.

45 лет с тех пор прошло, а Печская патриархия – страж веры своего народа – снова больна. Больна в своих лагерных буднях и страшится того, что ей принесут грядущие дни. Сообщили, что армия уйдет и приведут нам косовскую полицию для охраны, сказали: один серб, один албанец, турок и цыган. И это мне выпало пережить…»

«Тяжелее всего, когда меня спрашивают: “Как вам тут живется? Как же святыня без людей?” Иногда отвечаю, иногда молчу… молчу. Так, в молчании, дожидаюсь утрени».

Игумения Печская мать Феврония после утрени и молебна о спасении сербского народа и здоровье патриарха Павла собирала сестер, говорила: «Бывало здесь и раньше много трудных дней».

За этими утешительными словами – 86 лет жизни, 78 лет в мантии, из которых 50 лет настоятельства в самом знаменитом сербском монастыре. Она сознательно избрала служение Богу в 18 лет, когда по благословению владыки Николая (Велимировича) ответила на таинственный призыв. Тяжелые были времена, и сейчас тяжелые. В третьем тысячелетии вокруг монастыря чужая армия и мертвящая тишина; народ, которому принадлежит эта церковь, с трудом добирается до нее.

«Но добирается. Вот на монастырскую славу осенью пришло около тысячи человек. С тех пор как наш народ был изгнан из Метохии, впервые такое количество. На следующий день мне кто-то сказал: “Матушка, приехали словно прощаться, как в последний раз”. Отвечаю: “Чтобы я этого больше не слышала!”

Сколько раз приходилось пресекать такие слова. А сама беспокоилась и боялась, когда слышала в монастырском дворе шепот: “Что же будет завтра?”

Mы надеемся на лучшее. От зла мы отгородились стенами. А сколько мы боролись, чтобы эти стены не были разрушены властями Печи!

Когда сербы покидали край, это было словно смерть – кажется, колокола сами вызванивали скорбный звон.

Но мы не имеем права падать ни духом, ни телом. Страдание дает новые силы и освящает путь. Я надеюсь на это и верю, что так будет. Сколько раз уже бежали, но возвращались. Молюсь Богу, чтобы так было. Только чтобы народ не страдал…

…Отец Павел (патриарх) когда-то был в Благовещенском монастыре, в нескольких километрах от Йованье. Приедет, заберется на яблоню, собирает. Первую корзину отдавал сестрам, вторую народу, который приходил, и только третью уносил с собой. Я и думать не могла, что мы будем его встречать здесь как патриарха.

Избрание было в начале декабря 1990 года, тогда Павел наследовал престол святого Саввы после патриарха Германа.

Мне звонит диакон Фома из Белграда, из Патриархии, и говорит:

– Знаешь ли, кто новый патриарх?

– Не знаю, откуда мне знать?

– Павел, Павел!

– Эх, – отвечаю, – вы его за три года съедите.

Хорошо, что оказалась не права».

«Как нам было трудно в Косово и Метохии, столько же трудно было и патриарху Герману, которому коммунисты практически связали руки. Хотя, с другой стороны, его упрекали за снисхождение к властям. А я знаю, как мудро он себя вел в те тяжкие времена. Говорил нам: “Ходи мудро, чтоб не пропасть глупо”. Раскол и отпадение Македонской Церкви были его глубокой раной; утешило его то, что он добился продолжения работ по строительству храма святого Саввы после того, как он насильно был занят складами и автобусным депо…»

«Павел часто приезжал, просто вдруг возникал у врат, один. Сначала на поезде, потом на автобусе… Горько мне было видеть, когда на Видовдан 1999-го он приехал из Грачаницы в сопровождении иностранных военных. Несчастный народ едва его дождался, двор полон, а так тихо было, как будто ни души. Никто его ни о чем не спрашивал. Что спросишь?.. Объезжал в тот день многострадальную Метохию. Сожженные, разрушенные монастыри и церкви. Когда вернулся, слова не промолвил. После вечерней службы долго оставался в церкви. В ту ночь не спал ни минуты. И я ни о чем не спрашивала. Лишь через две недели после Видовдана мы долго проговорили.

Спрашиваю его:

– Деда (так его ласково называли), что же это Слободан в Куманово подписал?

– Должен был, – говорит. – Пригрозили ему, что всех перебьют в Сербии…

А у меня вырвалось:

– Так всё равно перебьют!

Ничего на это не ответил.

Он любил приезжать в монастырь, особенно зимой, на Рождество – оставался на несколько дней. Соберет сестер и учит их пению; две сестры из Грачаницы, две из Девича – Юлиана и Анастасия. Выходит, что четыре. Репетирует с ними осмогласник. Потом уйдет в свою келью, читает… пишет… утром, до звона, уже в дверях. Сестра идет убрать ему кровать, видит, что он и не прилег, на стуле дремал. Taким он был епископом, почти 34 года епископского служения.

Многие беды Церкви и народа мы носили.

Были времена национализации, у монастырей и церквей отбирали владения, поля и леса. Всё, что веками собиралось или приносилось в дар, чем не только мы жили и кормились, но и народ, вдруг иссякло. А с другой стороны, то, что не отберет государство, отнимали албанцы… Потерю имущества еще и переживешь, а вот когда нападали на Церковь, на монахинь, на детей… это тяжело.

Постоянно вспоминается, когда однажды епископ Павел вернулся из Девича потрясенный. Албанцы увезли из монастыря 12-летнюю девочку, которая росла там с 5 лет. Сразу же послал сообщение в Белград. Очень тяжело переживал, что не получил никакого ответа. Когда на Девич произошло новое нападение, ограбили монастырь, матери Параскеве сломали руку, унесли всё, что можно было унести, он снова писал и на этот раз получил ответ, но этого было недостаточно, чтобы остановить насилие. И сербы, которые были тогда у власти в Косово и Метохии, не были заинтересованы, чтобы стало известно об истинном положении дел.

Даже предупреждали, чтобы осторожнее сообщал в Белград. И так обнаглели, что потом и на патриархию нападали, подожгли Патриарший конак, мы едва сам монастырь спасли от пожара, чтобы дотла не сгорел.

Не хочу никого называть, тех, из чьих семей происходили эти выродки… не все одинаковые… в каждом народе есть плевелы.

Вот такие их плевелы преградили путь патриарху, когда тот возвращался из Дреницы; один из них ударил его по лицу: не простили ему, что говорил правду об их преступлениях. Он рассказал нам об этом, когда приехал в монастырь. Спрашиваю его:

– Что ты ему сказал?

Oтветил мне коротко:

– Что ж ему скажешь? “Ты не меня – ты себя ударил”.

Кто поднимает руку на истину, тому она отомстит – и за себя, и за своих…»

Игумения Печская присутствовала на интронизации трех патриархов: Германа и Павла – в кафедральном соборе Белграда – и Иринея, теперешнего Сербского предстоятеля.

«По дороге в Белград мне стало плохо, и я попала в больницу, и на следующий день новый патриарх пришел меня навестить. Говорю ему:

– Храбро неси свой крест!

А он мне:

– Будь у меня жива и здорова».

***

«Tито подарил звонницу, Милошевич – пруды с рыбой, Тадич на праздники часто оставался на службу. Любая власть, если она не в согласии с Богом и народом, извращается и становится опасной.

Послевоенная коммунистическая власть нас анафематствовала. A Tито был здесь дважды, первый раз с Йованкой в начале 1967 года. Да, да… Tогда были. (Aлбанцам он тогда обещал автономию.) Мы строили колокольню. Не знаю, передали в Приштине Тито или нет, что я к ним приходила, просила помощи в строительстве колокольни. Они тянули. В те дни Тито и Йованка приехали и в церковь заходили, их сопровождали здешние политики. Показывали им церковь, фрески, иконы. Потом нам подарили колокольню: дали 100 тысяч динар. Второй раз Тито приезжал спустя несколько лет. Один. Не заходил в церковь.

Потом я спрашивала патриарха Германа, что он думает о приезде Тито в патриархию. Без раздумий ответил: “Каждому однажды открываются двери покаяния”. Спрашивала и патриарха Павла о приезде Милошевича и получила тот же ответ».

***

«1968 год. Вспыхнули демонстрации косовских албанцев. Требовали ускорить обещанную автономию. Oна им фактически дана была в 1974 году. В эти годы были страшные нападения и давление на Сербскую Церковь и народ. Патриарх Герман писал Тито, просил его остановить нападения и оставить немного имущества в Косово и Метохии. Просил патриарх остановить вырубку леса Девича и Гориоча. Разрушение памятника в Витине. Забрасывание монастырей и монахов камнями, нападения на монахов и народ с топорами. Именно в те годы, после самых жестоких нападений, началось выселение нашего народа. Тито быстро ответил, обещал предотвратить нападения, защитить жизнь и владения. Но из обещанного – ничего. Koммунисты так решили, чтобы не нарушать “братство и единство”.

Патриарх Герман мне и епископу (Павлу) всё рассказал на Видовдан, после большого народного собрания в Газиместане (1989). Признался нам: тогда поверил, что после обещания Тито преградят им дорогу. “Я был наивен, – сказал патриарх. – Предали нас коммунисты”.

Слободан Милошевич не приехал с патриархом в патриархию из Газиместана после известного видовданского митинга. Приехал девять лет спустя, когда над Koсово нависли свинцовые облака нового, теперь уже вооруженного, бунта. Нам сказали, что он приедет посетить патриархию, и я ждала его у врат. Прекрасный осенний день. Прибыл:

– Добрый день, – и протянул руку. Сердечно спросил: – Как вы тут? Как живете?

– Хорошо, – говорю, – слава Богу.

A oн:

– Все кричат плохо, а ты – хорошо.

Ну что говорить? Что жаловаться? Вошел в церковь, в конак. Сел, спрашивает:

– Что вам необходимо?

В нескольких словах рассказала, в чем нуждаемся, его помощник всё записал… Пришла зима, но было тепло, как весной. Мы и забыли, о чем просили, но вдруг приезжают мастера: восемь прудов для рыбы нам сделали. Спросите меня: верила ли я? Не верила. Но думаю, что в любом человеке столько добра, что можно построить рай, – так же, как и зла, на весь ад хватит».

«В 1981 году албанцы устроили пожар, мне говорили: напиши, что само загорелось.

Подожгли нам конак, а мы должны молчать, как будто ничего не случилось. За несколько дней до пожара милиция запретила собор в патриархии. Традиционное собрание на Торжество Православия. Объяснили, что сейчас народу лучше не собираться из-за демонстраций в Приштине. Весть о запрещении собора была разослана верующим.

Тяжело в тот день было видеть пустой двор. В прежние годы иголку брось – негде было ей упасть. Церковь полна. Причащали до полудня – столько было народа! После службы – крестный ход с иконой Богородицы. Во дворе песни, танцы, по три коло переплеталось веселье до поздней ночи. Но кто тогда знал, что будет и хуже? Будет… Вот сейчас это, сегодня.

Мы обрадовались, когда к нам после вечерней службы приехали игумения Параскева из Девича, отец Дамаскин и преподаватель семинарии Джордже Ковач и монахиня Иустина. Дамаскин собирался в Вучитрн, в духовную академию. Божий Промысл его сюда привел и оставил здесь на ночь. На рассвете вспыхнул пожар. Началось с гостевой комнаты, где ночевал Джордже.

“Горим, есть тут кто?” – кричал он и стучал в двери. У него было плохое зрение, и он метался от стены к стене и повторял: горим, горим! Мы за секунду были все на ногах. Пламя охватило почти всю крышу старого конака и часть нового, который строился. Гасим пламя, каждый как может: и Параскева, и Дамаскин, и Джордже, всё сестричество. Примчались и наши люди из печской больницы и священники Станко и Радоман. Никто не думал о жизни, спасаем ризницу, которая находилась в конаке, рукописи, древние экспонаты. Приехали пожарные, и, когда подняли шланг, огонь еще сильнее разгорелся. Вижу, что они его раздувают, во второй цистерне воды меньше половины.

– Подсоедините к нашему источнику, – говорю.

Как будто и не слышат. И пожар бушевал. Старый конак полностью сгорел в том пожаре.

Подожгли, подожгли. Я говорила это и когда от меня требовали, чтобы я подписала заявление, что сам загорелся. Говорили: “Молчи, пока тебя (река) Быстрица не унесла”. В патриархии в тот же день собрался народ – потрясенный, взволнованный. Зовут нас жить в свои дома; некоторые монахини согласились, другие спали под открытым небом. Нет покоя в чужом доме, за чужим порогом, когда твой дом сожжен. Это был для нас страшный удар и большая боль.

Все знали, что загорелось с улицы, а власть говорит: нет. Когда не смогли добиться от нас подписи, объявили, что из-за неисправной электропроводки. Патриарх Герман в свой последний приезд рассказывал, что пожар был устроен, но власти должны были это скрыть.

– Народ знал, – сказала я тогда патриарху, – без толку скрывали, всё было известно.

– Знал и я, но бесполезно было бороться. Будем молиться, чтобы те, кто придет после нас, не забывали правды.

Большая беда, большая, мы помним. Простить по-христиански должны, а забывать нельзя. Kогда всё горело, как будто и мы в этом огне горели. Сгорело всё: резиденция патриарха, конаки… Это было как смерть, а она долго длилась – во лжи, в молчании, в неправде».

«Люди пришли прощаться с монастырем. Во дворе ногу поставить негде, все рыдают. Прошу их: не уходите! Говорят мне: мы вернемся. У врат снова прошу: останьтесь тут, пока все не успокоится. Плачу… Но вести приходили одна хуже другой. Они ускорили исход народа. Никогда большего зла не было: войска отступают – целыми колоннами, за ними народ. Солдаты оставляют нам лекарства.

– На что нам лекарства, когда вы уходите?

Сестры окаменели от боли.

– Матушка, что с нами будет? – спрашивает одна.

– Что будет со мной, то и с вами… Вот что будет.

Я решила остаться. И благодарю Бога, что мое сердце не смутилось, не убоялось. Сейчас как представлю… Патриархия – место поклонения – в первые дни исхода стала для сербского народа прибежищем и больницей, исцелением всякой раны.

Святой владыка Николай сказал: “Если сербы покаются и вернутся в Церковь, малая группа может изменить всё”. Но не отпускает враг, крутит и поворачивает в свою сторону.

Часа не проходило, чтобы кто-то не приходил с вестью о страдании – семьи, соседей, родных. Албанские войска жгут всё сербское, горит вся Метохия. Митрополит Амфилохий и владыка Афанасий едут в Бело-Поле. Спасают живых, хоронят мертвых, отпевают. Марицу Мирич, изнасилованную и убитую учковцами девочку, хороним на кладбище патриархии. Это был ад».

«Полтора года прошло, народ не возвращается: некуда. Приезжают в патриархию, от нас украдкой до своих бывших домов… Возвращаются в скорби. Я их снова останавливаю: “У вас есть дом, патриархия наш общий дом”».

«17-го к вечеру начались нападения, отовсюду – из леса, из города – бросают камни, кричат… Чего только не кричали! Все молодые, сильные. Но итальянцы нас защитили, не дали им пройти. Вечером звонят из Патриархии из Белграда, беспокоятся. Говорю им: не беспокойтесь, всё это для нашего духовного утверждения.

Доживу ли до того дня, когда эта трагедия прекратится? Когда сербы, которые веками тут жили, в Печ вернутся? Всегда было трудно, но было больше надежды…»
Февраль 2008 года

«Ударили албанцы на Печ. В праздник: получили независимость. Харитина и я спустя несколько дней поехали навестить нашего Деда (патриарха Павла в больнице ВМА). Застали его в молитве. Всё знал, понимал. Но что он мог в болезни и немощи?»

«Слышу плач у врат, вижу: несколько человек несут крест. Присмотрелась: крест не новый.

– Матушка, – говорит тот, что несет крест, – мы перезахороним нашего сына с вашего кладбища? Пусть покоится в мире у нас, но крест мы бы здесь оставили, если можно.

– Можно, – а сама еле держусь, чтобы не плакать.

Потом подумала: может быть, этот крест, который оставили, знак того, что вернутся.

Снова меня спрашивают: что же с нами будет? Я опять то же: откуда я знаю? Знаю только, что Церковь живыми не оставим. И землю – Косово и Метохию – нашу. И Бог не оставит нас».